Недавно внук читал «Отверженных». Проломился сквозь риторику, доволен — но ведь кому-то она была нужна, для кого-то писалась? На наше поколение хватило вполне; сейчас уже странно...
Шура прекрасно пела, у нее был сильный звонкий голос, как раз бы для комсомолки в кино. Каждый раз на школьных праздниках она пела: Вижу чудное приволье...
Кажется, с 8 класса записывали в Ленинку. Дома тоже можно было порыться на полках. Один томик «Жан Кристофа» и один «Очарованной души». И тоненькая, заповедная - «Алые паруса». Еще тоньше — Ахматова, Пастернак, да, и Тихонов, и Сельвинский, и сам Багрицкий, и Луговской, Уткин... «подари мне на прощанье пару милых пустяков: папирос хороших, чайник, томик пушкинских стихов»...
Чего только не попадалось! Пьесы Метерлинка в Горьковской «Всемирой Литературе». «Синюю птицу» мы, конечно, смотрели, но тут было что-то совсем не то, не вдохновило. В ней же, Во всемирной, «Фауст» часть вторая, Шиллер. М.б. чья-то разрозненная «библиотека драматурга».
Да, еще Вера Инбер! Детские стихи были очень даже ничего: «Собачье сердце устроено так: полюбило — значит навек...» или про веснушчатого Боба.
А что было делать вечером? Вышивать или читать. Вышивку — обычно подушку - начинали азартно, но быстро бросали, заканчивали мама и бабушка. Было еще одно занятие, совсем уже нелепое — обвязывание носовых платочков. Тонким крючком в одну нитку мулине. Батистовых. А что было делать, готовых-то не было? Попроще, детские, из бязи, подшивали на машинке, а дамские подгибали по выдернутой нитке и обвязывали зубчиками, еще и в два цвета. И метки вышивали! Помните, у Агаты в самом драматичном детективе по платочку с меткой готовы обвинить американку Хелен, а она оказывается русской графиней Натальей?
